Многоопытная, многоциничная, многомудрая Москва склонна обольщаться, как зеленая курсистка. Нарождаются новые восторженные, которые просто не в курсе предыдущих обольщений.
Круговорот обольщений — в природе восприятия театрального искусства. А вслед за ним, как за солнцем дождик, — круговорот разочарований. Так и скачет столица с колечка на колечко — обманываться рада.
Нынче и дорога, и почет, и осанна постановщикам юным. Даже «серийный убийца» с Малой Бронной, заслуженный режиссеродав, этот, по выражению Высоцкого, «неполный Каганович», закусив очередным главрежем, заявил: «Будем приглашать на постановки молодых (до 30 лет) и талантливых. У нас уже есть кандидатуры».
Оставаясь по природе своей человеком осторожным — не доверяю понятию «поколение», объединяющему разных-несуразных, сложных-ложных, простых-пустых, перемешивающему стрелки часов и мукУ в единую массу одновременников, — диву даешься.
Имена Нины Чусовой и Кирилла Серебренникова часто пишут рядышком: пьесы ставят одной «беспощадно-разоблачительной, соленой и черной школы», выпустили по премьере в «Современнике», на Москве проявились примерно в одно и то же время. Рецензий на эти спектакли так много и каждый день увеличивает их число так бурно, что они начинают выпадать в осадок, как в перенасыщенном растворе. Разъединенная театральная среда, которую с каждым днем все сложнее чем-либо объединить, — загудела в унисон о «новых рассерженных» компьютерного времени.
Молодая редакция этого номера «ТЖ» налетела внезапно и отчаянно, потребовав горячую рецензию в горящий номер. Увеличивать счет многочисленных рецензий я не согласный и потому сообщаю лишь впечатление о постановках режиссеров, у которых и видел-то по одному спектаклю. Так что в конце этой спринтерской дорожки — обобщений не отыскать, материала недостаточно.
Не нужно быть ясновидцем семи пядей, чтобы после первых минут «Терроризма» во МХАТе понять: спектакль поставлен ростовчанином и геелюбом (ну, конечно же, в эстетическом смысле), что само по себе не ново и не плохо. Налицо и влияние среднеевропейского фестивального театра, любящего вытягивать залы в трубочку и превращать сцены в подиум. В тысячный раз вослед «Кремлевским курантам» и «Варшавской мелодии» над действием парили часы. Из них — в пятисотый — электронные, подобно спектаклям 60-70-х годов о космосе и физиках-ученых, отсчитывающие время назад: до конца спектакля осталось столько-то, а через несколько минут глянешь — еще меньше. До пуска зада из зала осталось ни много ни мало и… смотри часы.
Женщинам режиссер не дал никаких шансов: посреди прекрасных мужских обнаженных торсов бродят эти уродины, эти каракатицы (персонажи, не актрисы!), убого мыслящие, убого чувствующие, нелепо ворочающиеся, один выход которым — нюхнуть травки, дать привязать себя колготками к кровати и повеситься.
Сложносваренные металлические переплетения-конструкции не служат, в сущности, ничему, кроме жутко смешного финала, когда какая-то хренотень, превратившись в лопасть, закрутилась-зашумела, повернулась-фраернулась и застыла. Из заметных деталей: узнаваемые полосатые челночные сумки, часть которых, на мгновенье развеяв рваную, вялую атмосферу, превратилась в душевые, омывающие все те же прекрасные мужские торсы.
| 
| | «Терроризм». МХАТ им. Чехова. Постановка Кирилла Серебренникова |
О пьесе братьев Пресняковых (с языка так и норовят сорваться братья-чечеточники Гусаковы) сказать решительно нечего. Невнятная, очень ученая — на филфаке копченая, словесная, неэпатажная, клочковатая. Может, такая режиссеру и понадобилась, или сделал он ее такой. В общем, как цитировал Эйдельман Пушкина: «Да не обойдем этого явления приличествующим ему молчанием».
Что в осадке кроме рецензий? Глубоко провинциальный (не в географическом, конечно, смысле), очень косвенный, неточный и постоянно киксующий спектакль, посреди которого царит главная Неточность — актер.
Играют плохо, фальшивят, рисунки им придуманы и мизансцены им придуманы, более удачные или менее удачные — все равно придуманы, неосвоены, сплошные швы и подкладка, не становящиеся стилем, хотя претендуют. Потому что и в грубость ныряют, и лирикой пробавляются, и театр жестокости имитируют, и страсти рвут в клочья. Не многослойность, а неумелость.
Уникальное свойство «Терроризма» — еще одно «ость» — ожидаемость. Поглядывая на электронные часы (которые, как назло, в антракте останавливались!), можно отгадывать любое следующее движение, любую очередную интонацию, смену ритмов. Банальность режиссерского мышления такова, что промахнуться человеку с мало-мальским слухом — невозможно. Это спектакль первого, что приходит в голову.
И тотальная «ость» — узнаваемость, не побоимся сказать: жизненность, актуальность, злободневность. В общем, как пишет постановщик в программке: «…реальные люди — политики, прохожие — произносят сегодня буквально те же тексты, что и персонажи…». Добавим: персонажи действуют столь же бытово, художественно непреображенно.
Что касается вкуса и чувства соразмерности, то вот вам и Ростов. Узнаю его спектакли семидесятых годков. Пыхтящие и тормозящие, агрессивно настаивающие на невнятном, обеспечивающие зрительный зал приемами наотмашь, вклеивающие смысл и слово намертво, как фанерные слои, так, что ни щелочки не оставалось для хоть какой-нибудь атмосферы — они были не похожи ни на дальневосточные державные полотна, ни на волжские суконно-идейные моралите, ни на московские хитрые постановки, выдающие производственные задачи за партийную надобность. Эти южные спектакли были денди-лабазниками, дородными Незнакомками, Наташами Ростовыми с глубоким декольте. Они пробегали мимо смысла и аза, пожалуй, стремительней заказных идеологических представлений, подобно лихому казаку, обгоняющему жандарма по булыжной мостовой.
Как и в нашем, сегодняшнего дня случае.
И совсем дело здесь не в чернухе и каких-то не таких ритмах, а в элементарном. Даровании, вкусе и ответственности режиссера. Вона Томская в «Театре» написала: «Сдаюсь. Серебренников талантлив». А я вот не сдаюсь. Некому.
Хотя и очень хочется. «Терроризм» — из забавного разряда спектаклей, умело льстящих критике. Здесь так расставлены символы, приемы и звуковые мизансцены, что понимание заложенных в них намеков приходит почти сразу же. Он как бы задает те загадки, которые невозможно не разгадать сразу же почти. Обрадованный собственной проницательностью и прозорливостью критик испытывает естественную благодарность к автору спектакля. И радостно ретранслирует в рецензиях внушительный список фасованных идей.
Театральная Москва, со всей своей громадой неподвижных, регрессирующих удельных театров, осточертевших кредоносов и миловатых бескредников, бестолковостью появленья и исчезновенья главрежей, хамством пустопорожней теажурналистики, вороватостью менеджеров, тароватостью антреприз — готова броситься в объятья первому, проходящему мимо ее окон.
Даже если в финале спектакля «прохожего» зажгутся огонечки-огоньки, попрыгают-попрыгают лирическим образом для умиления господ зрителей, а потом окунут господ в диско-ритм, дирижирующий ритуальными хлопками-аплодисментами.
Спектакли «Современника» обычно бывали больны мизерабилизмом (цветобоязнью). Бытовой, реалистический вектор театра тяготел к гамме серо-коричневой, зеленоватой — «а ля МХОТ». Наверное, считалось, что она говорит больше и точнее о прозе жизни, делах будничных, каждодневных.
Нина Чусова и художник Мартиросов все раскрасили в яркие цвета, вполне соответствующие сербской пьесе про детей и новой цветовой гамме улиц, заставленных рекламой. (В нескольких метрах от «Современника», например, горит ядовито-синий «Нотр-Дам».)
Экраны на театральных подмостках — вещь опасная. Их плоская жизнь, в которой встречалась и хроника, и специально снятые сюжеты, и авангардные блики-полосы-вспышки, обычно ну никак не соединялась с объемным действием. Их радийный звук отторгал совсем иное звучание актерских голосов. Экран же «Мамыпапысынасобаки» напоминал многократно увеличенный дисплей, компьютерную игрушку, забытую кем-то в песочнице. Пограничье между действием и экраном преодолевалось подлинным, динамичным актерским включением. Все «бродилки», «стрелялки» и прочие games поживали весело и осмысленно.
| 
| «Мамапапасынсобака». «Современник». Постановка Нины Чусовой.
Вверху: Андрия — Чулпан Хаматова |
Здесь мне следует остановиться, чтобы не впадать в серьезный тон рецензии и не повторять, вслед за коллегами, про динамичность, красоту, остроумие, поучительность спектакля режиссера Чусовой. Про детей, играющих в семью, подражающих и пародирующих, про перебранки в духе дельарте, веселье и сентиментальность, клоунаду, трагикомизм, социальную глубину событий в детской песочнице, редкостную самоотдачу исполнительниц, фарс посреди граффити и бутылочных ящиков, страшненькую и правдивую игру.
Протестую только против многочисленных утверждений, что вот таких кокетливых, лопоухих, отчаянных и грубоватых — улицы полны. По улицам обобщения не ходят, да еще рожденные в игре. В спектакле Чусовой есть замечательные чувства, которые нам знакомы, в этом смысле он чувствителен. Но она не стремится, как писал В. Каверин, «…нарисовать такую живую собаку, чтобы она лаяла на зрителей. Так жизненно поставить пьесу, чтобы мальчишка-папиросник, вообразив, что все, что он видит перед собой, совершается в действительности, закричал с галерки. Вставить настолько живой стул в повествование, чтобы он разорвал бумагу». Молодой режиссер так владеет профессией, что убеждает: происходящее на сцене подлиннее житейской правды, потому что там идет игра. Истина ведь не обязательно обнаруживается в реальной жизни, она может храниться и в уроке, который преподносит игра. «Если же, — продолжает автор „Двух капитанов“, — папиросники начнут кричать с галерок, собаки залают, а живые стулья разорвут бумагу, — условность будет наконец побеждена, искусство плюнет на все, закричит караул, повесится или эмигрирует на Марс».
Спектакль в «Современнике» серьезно продуман и воплощен. Вполне возможно, что у режиссера-женщины все продумывалось-сочинялось интуитивно и быстро. С помощью маловедомого нам женского языка создавалась атмосфера актерской компании, в которой и был зачат (что горожу?! компания-то актрис!) уникальный ансамбль. У каждой исполнительницы есть свой звездный час, собственный дивертисмент, пик артистизма, существующий не во вред общему движению спектакля. Все играют в кайф, смакуя и наслаждаясь, понимая деталь и общее движение. Стала новой и интересной Ольга Дроздова, подтвердила свой неординарный гротесковый талант Галина Петрова, и невообразима, невероятна в роли мальчишки Андрия Чулпан Хаматова.
Работа Хаматовой-Чусовой — значительное событие в жизни театральной России. Она решительно выходит за рамки даже прекрасного спектакля. Стоит воспринимать ее как пощечину заполнившим не экраны — нашу жизнь! — сериалам, пощечину любой бесформенности, выталкивающей должность актера за пределы искусства. Мальчишка Хаматовой — нелепый, решительный, смешной, отчаянный тип, приметы нашего времени налеплены на него, как на чемодан путешественника лейблы отелей. Его колотит смена бурных ритмов и страстей, он отдается обидам, гневу, играм — со всей отчаянностью детства, на которую взрослые уже неспособны. Атомы гротеска настолько сцеплены с подробной проживаемостью любого мгновенья, что возникает не образ-персонаж, а человечек твоей души, остающийся с тобой и после спектакля.
| | «Мамапапасынсобака». «Современник». Постановка Нины Чусовой. |
Пьеса Биляны Срблянович в переводе Сергея Гирина проста, неиндивидуальна, но пригодилась театру в качестве фундамента для более значительного произведения искусства. Это случай «Взрослой дочери молодого человека» в постановке только Васильева. Тот давний спектакль и этот новый объединяет, пожалуй, общая веселость, радостный настрой, траги-но-комичность. Театральная Москва редко принимает такие постановки. Она больше доверяет сумрачному, сердитому, тяжеловесному.
Однако дело не в том, что «Терроризм» говорит не так радостно и о не столь приятном, как «Мамапапасынсобака», а в том, что его постановщик не умеет проводить свое нечто (мысли, чувства, страсти и прочее) сквозь актера. Принимать же монотонность, комплексы, умочные манифесты сексуальной избранности и обсасывание горькой конфетки с черепом и костлявой на фантике за новый язык театра — увольте! Не стоит путать, как говорил Искандер, взволнованную глупость с бурлящим умом.
Вы скажете: нельзя судить по одному спектаклю, вон какой успех «Сладкоголосой птицы» Серебренникова в том же «Современнике». Это, мол, совсем другой коленкор, другие стихи. А я вам отвечу словами Мастера: «Ну что ж тут такого, как будто я других не читал?»
Ну хорошо, я готов принять на веру, что с помощью Уильямса постановщик преобразился и уже не раздевает мужчин, не старит-не уродует дам, не придумывает без отбора, не льет воду и не делает из нас недоумков, организуя музыкой аплодисменты. Еще легче поверить в то, что Неелова играет прекрасно. Такова уж планида ее и Гафта — опираться на себя, спасать общее слабое и неумелое. Я, кажется, уже готов поверить, что театральные премии не дезориентируют нас, что нет на свете спец-«фестивальных» спектаклей, что способствующий разгрому и уничтожению серьезного творчества в омских труппах губернатор Полежаев — заслуживает за это «Золотой маски», что Григоровича надо отметить именно «за честь и достоинство», а мюзикл «Норд-Ост» оказался не только центром трагических событий, но и заслуживает профессиональной награды за невыразительные постановку и музыку; что многоопытная и многомудрая Москва не склонна обольщаться, как зеленая курсистка, что все мы будем счастливы когда-нибудь, что хорошие спектакли отметят, а неудачные с негодованием отвергнут, что нет критериев и все равны, что прошлое прошло, а будущее будет совсем другим — вот уже почти и верю.
Не отваживаюсь не верить.
|
