— Режиссер Нина Чусова, охарактеризуй, пожалуйста, актрису Нину Чусову.
          — Очень хорошая была актриса. Да, в принципе, почему в прошедшем времени? Вполне возможно, что когда-нибудь мне надоест заниматься режиссерской профессией и я снова вернусь к актерской.
          — Чусова — характерная актриса?
          — Характерная. Мне всегда нравилось и нравится придуриваться.
          — С детства хотела стать актрисой или все же были нормальные детские мечты: быть космонавтом, врачом?
          — Я вообще не помню, что хотела быть конкретно кем-то. Хотелось быть всем. Начнешь играть в магазин, а через пять минут надоедает и сразу начинаешь играть в больницу… Но больше всего мне нравилось с друзьями играть «в концерты» с переодеванием.
          — Кем обыкновенно в таких концертах была ты?
          — Неважно. Поющей бабочкой, исполняющей индийские танцы, — мы изображали все, что могли. Причем интересно: выступать я могла только перед детьми, перед взрослыми возникали какие-то ужасные комплексы, которые я долго пыталась преодолеть.
          — И как преодолела?
          — В школе. Я была этакая шпала — самая длинная в классе. Все вокруг были маленькие и играли принцесс, золушек, а мне доставались какие-то малопривлекательные уродины. Меня жаба давила от того, что меня никуда не брали. Ну не входила я в концепцию детского спектакля! И тогда я сама решила стать культмассовым сектором: самостоятельно делать сказки и писать роли. Хорошо, думала я, не буду Красной Шапочкой, но я вам такую Бабу Ягу покажу, что вы все ахнете.

Нина Чусова и МамаПапаСынСобака: Ольга Дроздова, Галина Петрова, Чулпан Хаматова, Полина Рашкина

          — За последний год ты выпустила четыре спектакля, работаешь на телевидении, преподаешь в Школе-студии… Не устаешь от такого бешеного ритма жизни?
          — Я человек энергии. Мне вообще кажется, что важно именно много работать. Не случайно Мейерхольд ставил спектакль за спектаклем — без пауз, без передышек. Когда много работы и ты живешь в режиме нон-стоп, то что-то происходит с организмом. Пока чувствуешь, как бешено в тебе бурлят идеи, энергия, не надо бояться выплескивать их из себя, думая о том, получится шедевр или нет.
          — А нет ли внутреннего страха, что когда-нибудь наступит время и выплескивать станет нечего?
          — Я так раньше думала. Но ведь по законам физики любая энергия во что-то превращается. Нет пустоты. Пустота все время должна чем-то заполняться. Тем более профессия актера, режиссера — сосуды, из одного в другой идет непрерывная энергетическая перегонка. Это движение бесконечно, единственное: ты сам не должен ставить клапан, зажимать перетекающую энергию. Не я формирую какие-то свои мысли, идеи, а они непроизвольно, вернее, самопроизвольно формируются внутри меня, а я их потом передаю, транслирую. Я — передатчик. Просто нужно себя абсолютно освободить и передавать, передавать…
          — Дома тебя можно застать только глубокой ночью, когда звонишь на мобильный, постоянно идет какая-то работа, включаешь телевизор — там снова ты, чередуясь по разным каналам, рассказываешь с Каплевичем про спектакль «Имаго». А спишь когда, сколько при таком бешеном ритме остается часов на сон?
          — Прихожу в три, в восемь надо выходить из дома — это нормальный для меня ритм жизни. Я могу не спать неделю, но потом мне нужно день или два, чтобы отоспаться. Но ты знаешь (три раза плюет в сторону и стучит по столу), я стала меньше болеть. Когда существуешь в таком бешеном ритме, когда постоянно гонишь через себя эту энергию, то автоматически болезни исчезают. Раньше я много болела — это была своеобразная сублимация. Сидишь и плачешь: «Мне так себя жалко, и такая я несчастная, и никто меня не любит, и не пожалеет меня никто», а природа устроена таким образом, что как только чувствует, что человек хочет посублимировать, так она сразу устраивает ему эту болезнь. Хочешь — получи, страдай, пожалуйста.
          — В твоих спектаклях очень много разнообразных цитат «из современной жизни», например, в «Имаго» Бог говорит голосом Масяни. Если дома бываешь в среднем по шесть часов, и то глубокой ночью, то когда удается посмотреть телевизор?
          — Вот это вы уже все придумали. Я и не знала ничего ни про какую Масяню. Попала случайно: просто именно такой голос мне показался современным. Это лишний раз доказывает, что все идеи носятся в воздухе. Где-то случайно услышала эту мультяшную интонацию, и она запала в голову. Закономерно, что в одной стране начали использовать пластиковую посуду, а затем эта привычка распространилась везде. Все сейчас так быстро перемещается… Как это называют? Век информации?
          — Определи свое «новейшее течение» в современном театре.
          — Главное — перестать заниматься собственным эгоцентризмом, доказывая всему миру: «Я! Я! Я!» Как только ты перестанешь это делать, сразу откроется масса возможностей. Освобождаешься от стереотипов, и уже становится не важным, примут твою работу или нет. Только тогда начинаешь искренне получать удовольствие от самого процесса работы. И я хочу, чтобы все вокруг меня получили удовольствие. Состояние полного комфорта — вот что самое важное, как в жизни, так и в театре. Почему должен быть диссонанс? Кто сказал, что творчество — это только внутренние болезненные противоречия, а не умиротворяющая гармония. Это не пустые слова, я не лукавлю. Мне звонят знакомые: «Как дела?» Я отвечаю: «Мне стыдно признаться, у меня хорошее настроение. Уже давно».
          — И как давно тебя посетило такое редкостное на сегодняшний день состояние умиротворения?
          — Раньше у меня часто случались глобальные депресняки. Ты в себе не уверена, ни на что не хватает сил, и приходит она — такая большая-большая, черная-черная Депрессия. В один момент это все мне надоело, и я разом покончила со всеми депрессиями.
          — Рецепт психотренинга?
          — Год назад у меня случился полный душевный обвал: выпустила спектакль в «Сатириконе», мне заплатили первую большую зарплату. И в один день я потеряла: деньги, телефон, ключи от квартиры, паспорт и в довершение всего сломала руку. Слава Богу, что все это случилось со мной одновременно. Как будто кто-то говорил мне: «Вот так жить хочешь?» И мысленно я для себя точно сформулировала, что «вот так» — не хочу. И как-то мне легко, хорошо стало. Все случившееся превратилось в повод: заработать новые деньги, получить новый паспорт, купить новый телефон, сменить квартиру. И самое удивительное, что все это со мной произошло — включая смену квартиры и тот факт, что без копейки денег я уехала в Грецию. Потом вернулась, переболела полинефритом с температурой сорок градусов, и началась новая жизнь. Внутренне организм устал. Самое страшное, что у многих людей подобная депрессия растягивается на всю жизнь. Мы такие дураки! Жизнь нам дается один раз. А вокруг все так замечательно устроено, и мы должны стараться получать от этой замечательной, единственной жизни только блага. Но снова догма: этого нельзя, это нужно перетерпеть… Да все можно! И ничего терпеть не нужно. Это то же самое, что жить с нелюбимым человеком. А ведь все просто: если не любишь — не живи, если тебе что-то не нравится делать — не делай. Если тебе неудобно и ты все время нервничаешь — не нервничай! Я дошла до этой философии как-то неожиданно. И вдруг начинаешь находить прелесть в том, что на улице туман. Идет дождь, и ты не думаешь: «Ах, как все ужасно и мокро!» Думаешь по-другому: «Слушай, дождь идет — отлично! А завтра снег пошел — еще лучше! Потом солнце выглянуло — и совсем замечательно, а ветер подул — так это весело!»
          Я вообще люблю, когда у людей хорошее настроение. Как бы сделать так, чтоб оно было таким всегда и везде.
          Когда совсем недавно случилась трагедия с «Норд-Остом», а у меня в там, в зале, был брат, я поняла еще одну важную вещь. Моя тетя, очень мудрый человек, сказала: «Подготовилась ко всему, что может случиться. Пусть случится как случится, но вот только любовь сохранить в себе и чтобы люди вокруг сохранили это чувство». В той ситуации, там в те страшные минуты это было самым главным. Я видела, как люди эти, родители, дети, мужья, жены, которые ждали своих близких, аккумулировали в себе добрые, теплые чувства. Они эту любовь как бы посылали туда. Мы любим всех, даже этих террористов, но главное, чтобы это чувство родилось и у них. Любые все эти экстремистские выкрики, которые то и дело возникали вокруг театрального центра, тут же гасились этой волной: сейчас не надо никого уничтожать. Сейчас важна только жизнь, и мы хотим только этого. И они там, внутри, чувствовали это. Прийти к таким простым вещам люди смогли только в экстремальной ситуации. А мы не то что в искусстве, в каждодневной жизни не можем прийти к этому. Надо, конечно, знать, что может в любую секунду произойти все что угодно, самое страшное и непоправимое: может завтра ядерная бомба взорваться, и мы будем все уничтожены. Ну и что! Надо ли еще и еще поэтому злобиться, портить жизнь не только себе, но и другим людям.

Нина Чусова: «Мне всегда нравилось и нравится придуряться»

Актриса Нина Чусова в спектакле «Скетчи Карла Валентина» и в роли Кармелы («Морис Дрюон»)

          — Как все, что ты сейчас сказала, влияет на твои спектакли?
          — В режиссерской профессии степень ответственности очень большая. Мы репетируем, делая спектакли, создаем какой-то особенный мир, какие-то образы, которые постепенно освобождаются, становятся отдельными от нас и начинают самостоятельно жить в пространстве, воздействуя на людей. Я в последнее время много думаю об этой степени ответственности. Наверное, с возрастом приходят такие мысли, раньше я об этом совсем не задумывалась. Раньше важно было сделать так, чтобы оторваться. А теперь к этому «оторваться» присоединяется какая-то тревога. Эта ответственность для меня еще не осознана до конца, подобные мысли только начинают приходить в голову. Понимание только-только начинается, а сейчас у меня — игра. И жизнь воспринимается как игра. Сейчас мы с актерами театра «Современник» играем в игру под названием «Мамапапасынсобака». И будем играть в нее до тех пор, пока нам будет интересно. Главный закон любой игры — взаимный интерес. Игра никогда не должна быть мукой. Вспомните детство, как трудно начинать игру: надо же придумать… Часто игра начинается с предложения: «Давай проиграем…» (Произносит капризно, лениво, растягивая слова.) А потом заводишься, приходит азарт.
          — Всегда было принято делить на поколения. Вы — поколение? Вас связывает между собой какая-то внутренняя идея или же, напротив, ваше совместное появление — только совпадение, и вы абсолютно разноликие?
          — Определять какие-то объединяющие черты поколения, по-моему, рано. Это можно будет сделать лет через пять. Но все же мне кажется, что поколение есть, но не осознано еще до конца. Не может быть случайностью, что почти в одно время появилось столько талантливых людей. Какое-то чудо произошло: просто в каком-то лихом танце выскочили на авансцену: «Ап!» Я, конечно, чувствую, что идет зарождение какого-то нового стиля, нового театрального языка. Каждый ищет его своим путем, мы все разношерстные, кто-то идет на Запад, а кто-то на Восток. Но пройдет время, и вся эта разношерстность соберется в единое целое. Все мы понимаем, что необходим новый язык, как-то надо научиться разговаривать с этим временем. На прежнем языке разговаривать невозможно — это ощущение, я уверена, есть и у Серебренникова, и у Сенина, Карбаускиса, Рощина и т. д. Подача информации должна быть иной, слова не должны произноситься по-прежнему, должна родиться другая органика. И главное, что всех нас объединяет, — интерес к визуальному театру: воздействие не словом (что особенно любимо русским театром и культурой вообще), а мощным действием. Текст идет текстом (вот секрет подхода Серебренникова к современной драматургии, к ее кого-то пугающей ненормативной лексике), иногда вообще со сцены произносится белиберда какая-то, но параллельно с этим существует визуальный ряд, который непосредственно действует на зрителя. Эмоции, энергия проникают в зрителя не через слова, уши, литературу (кстати, и литература становится визуальной)¹.
          — Нина, сформулируй причины такого подхода.
          — Жизнь изменилась, отношения между людьми изменились. Информационное поле стало настолько всеобъемлющим: телевидение, плеер в ушах. Картинка сменяет картинку, как вспышка фотоаппарата. Этому уже нашли определение — «клиповое сознание». Идет не столько рассуждение о чем-то — рассуждать некогда, — а мгновенное считывание. Все всё понимают на второй минуте — такое впечатление, что у всех давно вместо глаз сканер и люди сканируют информацию друг с друга. А что такое сканирование: считывание информации по визуальному ряду. Почему я хожу во всех этих шубах, разноцветных юбках — для того, чтобы обо мне никто никогда не сказал, что я режиссер. Мне нравится так немножко фишку сбивать (то же самое с Серебренниковым и с остальными). Хочется взорвать сложившиеся стереотипы о режиссере. Облик современного режиссера: не интеллектуал. Интеллект интеллектом, но все уже секут, что не в этом фишка (смеется).
          — Зритель ведь тоже изменился. Какой он?
          — Люди перенасыщены информацией. От нее никуда не денешься, и, чтобы ее получить, не обязательно смотреть телевизор, читать газеты. Идешь по Арбату с одной стороны, до тебя долетает: «Арбат-Престиж»! Заходите к нам!«. Тут же сворачиваешь, и из-за угла доносится: «Ресторан „Дрова“…» Только представь ситуацию: убрать всех людей и оставить только звуки. Фильм можно снимать. Мертвый город — ужас! Нет людей, информация существует ни для кого: «Ешь, ешь, ешь. Салат с крабами и суши, суши, суши… Всего за девять условных единиц» — ты прошел только мимо ресторана «Дрова», но ты идешь дальше, и в тебя попадает: «Мастер Дент — сеть стоматологий», за угол: «В Кремлевском Дворце съездов…», а тут еще светофор стоит — красный, желтый, зеленый, машины гудят. Настолько яркая картинка — просто невозможно. Я уже не говорю о декоративной части нашей жизни, какие дома строятся для жилья. Город превращается в игрушечку. Парадокс: органика новых домов в том, что они не органичны. Когда смотришь на эти строения, понимаешь, что они созданы для чего угодно, только не для жилья. Космические корабли. Как будто весь мир готовится к какому-то полету, прощаясь с прежней жизнью. Все серьезное становится несерьезным. Какой-то безумный праздник перед чем-то глобальным и страшным.
          — Очень сильно ощущаешь так называемую смену времен?
          — Очень остро. Сейчас важное и интересное время. Не случайны все эти катаклизмы, трагедии, которые следуют одна за другой. И происходят они, как правило, там, где их не ждешь. С Бодровым — сильным, молодым, красивым — этой трагедии не должно было случиться. Ему повесили на шею табличку «символ времени», «герой нашего времени». И только ему дали это название, то герой — исчезает. Не умирает — пропадает… Существовали в Нью-Йорке башни-близнецы — символы Америки, олицетворяющие нерушимость, и вдруг в одночасье исчезают. Их больше нет — пустота. Были ли они?
          Почему случился «Норд-Ост»? Что-то произошло. Меня точно переклинило тогда, когда все это закончилось, и появилось одно желание — только позитивных эмоций. Они сейчас главное, они спасают, ради них мы живем. Грязи, конфликтов, ссор — так много, что хочется сказать: «Ребята, давайте отряхнемся и улыбнемся и серьезную драку в кровь превратим в детскую возню». Для меня важно сейчас вспомнить себя ребенком, обратиться к внутреннему ребенку, который есть в каждом человеке.
          — Видимо, так же неожиданно возникла пьеса Срблянович «Семейные истории»? (Спектакль по которой получит позднее название «Мамапапасынсобака»?)
          — Замечательно, что завлит театра Женя Кузнецова нашла эту пьесу и предложила ставить ее именно мне. В данный момент эта пьеса мне просто необходима. В ней концентрируется все то, о чем мы говорили с тобой только что. Она сейчас полностью олицетворяет мою жизненную философию, я репетирую и понимаю, что не вру здесь ни на секунду. За каждое слово можете у меня руку или ногу отрубить. Там финал такой наигрустнейший: дети просят прощения у взрослых за не совершенные ими поступки…
          — Ты можешь представить, что когда-нибудь будешь ставить трагедии? Хочется ли поставить Эсхила, Софокла, Шекспира?
          — Я обожаю Шекспира и понимаю, сколько заложено в этой драматургии. У него все проблемы и вопросы, которые он поднимает, — на космическом уровне. Но, говоря на такие темы, он не упускает иронии, подчас грубой, — всегда рядом с трагедией присутствует доля комедии. Его пьесы для публики — это привлекает. Меня давно интересуют античные трагедии — опять же глобальные вселенские проблемы, сочетающиеся с развлекательным доступным языком.
          — А после того, как ты сыграла в Саратове Нину Заречную, не тянет поставить Чехова?
          — Я пока не могу понять для себя, как мы связаны. Он, безусловно, гений. Но сейчас для меня Чехов — Гималаи: вершина, которая находится где-то далеко-далеко… Но я потихоньку карабкаюсь к ней. Может быть, когда-нибудь (смеется). Мне нужно понять, по какому поводу мы дружим.
          — Нина, а что за телевизионный проект ты готовишь сейчас?
          — Вадик Верник предложил мне делать телевизионную передачу. Он же является ее художественным руководителем. На телевидении десятки передач, которые пытаются найти, откопать в человеке ту червоточинку, за которую можно зацепиться, растормошить и выставить на обозрение всей стране. В передаче, которую мы задумали, идея проста: там будут участвовать люди, которые, наоборот, будут говорить, что все хорошо, все в жизни можно преодолеть, каждый человек талантлив… Сверхзадача этой передачи — подарить людям надежду на счастье. Мне интересно попробовать что-то сделать на телевидении. Главное, не замыкаться на чем-то одном. Игры должны быть все время разные, и я как могу стараюсь их разнообразить — в день у меня разные работы. К примеру, помимо телевидения и театра я еще в Школе-студии МХАТ преподаю. Это интересный для меня самой эксперимент. Понимаешь, меня все заводит. Все мне интересно. Я уже не могу приходить на занятия просто так — начинаются всякие придумки, фантазии, и опять увлекаюсь… Не хватает времени. Было бы хотя бы в сутках часов тридцать!

Материал подготовлен Анной Шалашовой

 
          ¹ Здесь слова Нины Чусовой очень интересно перекликаются с высказыванием Кирилла Серебренникова в «Современной драматургии»:
— Говоря о современных пьесах, какой стиль вы предполагаете в постановках, какую эстетику? Какой театр? — Визуальный театр. — В каком смысле? — Я не про иллюстрации говорю. Современный текст надо воплощать через яркие картины — видения. Этакая культура глюка. Театр прежде всего смотрится глазами. Мы вообще привыкли к визуальному восприятию. И драматургия, о которой я говорю, очень визуальна. Поэтому она похожа на сценарии. Короткие сценки, мало реплик, больше ремарок. Ремарки сильнее, чем реплики. Это говорит о том, что действие становится важнее, чем рассказ о нем. И таким образом меняются базовые основы современного театра, который основан на слове.