— Не исключаю, что при определенных обстоятельствах я смог бы съесть человека.
— При каких обстоятельствах?
— В голодуху, например. Я открытый человек. И если умеешь готовить, можно есть даже тараканов, а готовить я люблю с детства.
— Чем ты сейчас занимаешься?
— Фильм снимаю.
— Художественный?
— Разве я похож на документалиста?
— Не понимаю, в чем разница.
— Разница в том, что документалисты фиксируют то, что уже есть, а художники — чего не существует или существует, но не видимо человеческому глазу.
— Все ясно. А что за фильм?
— Такого фильма еще не было. В нем я сочетаю эстетику черного средневековья с нарочитой сексуальностью ренессанса. В общем, это смесь хард кора с изящным, почти салонным стилем. Фильм, где главной фигурой выступает Маяковский.
— Маяковский и женщина?
— Нет, много женщин. И почти все голые, они играют проституток, с которыми забавляется поэт. Но они занимаются не сексом, а используются в качестве фантомов, призраков, изображающих то Деву Марию, то Ангела, то грязную монашку, то несчастную жертву какого-то насилия. Это фильм-галлюцинация, где Маяковский думает, что он то Люцифер, то ужасный тибетский демон. И все это смешано с тоской по любви в состоянии торжествующего одиночества. В общем, этот фильм мрачный, как черная месса, и изящный, как распятие святого Себастьяна. Кончается тем, что Маяковский стреляется, но ему грезится, будто он делает себе харакири. В общем, океан крови.
|
| | Владимир Епифанцев. Кадры из фильма «Маяковский» |
— Почему так негативно?
— Потому, что позитивного не бывает. Изначально существует только негатив, то есть ужас, кошмар. Это-то и пугает людей, поэтому они придумали позитив. Он как грим на лице ужаса, но иногда грим спадает, и у людей начинается паника. И все потому, что они не умеют любить. Ведь любовь — это не только отношения между полами, но и желание принимать вещи такими, какими они являются. Чтобы познать смысл вершины, нужно спуститься в бездну. Но человеческая тупость и жадность заставляет их изображать, что они уже на вершине, перекладывая всю ответственность на таких, как я, говоря про нас: «Они злодеи».
— У тебя много друзей?
— Три.
— Они думают так же, как ты?
— В какой-то степени да. Они как святая троица: Отец, Сын и Дух. А я нечто иное, то, о чем даже нельзя задавать вопросов. Но благодаря им я формирую свои эстетические предпочтения. Все мои друзья искренние и страстные люди, даже часто сентиментальные. Только по-настоящему сентиментальный человек умеет говорить на языке разрушения.
— Парадокс?
— ДА! Ужас порождает сентиментальность. Это форма чувственности. Бесчувственному человеку, как трупу, все до лампочки, даже ужас, который заметен только на фоне чего-то хрупкого. Или наоборот, любовь впечатляет только на фоне разрушения. Вспомните Кинг-Конга или Ромео и Джульетту.
— Ты веришь в Люцифера?
— Образ Люцифера сильно потрепали за последние сто лет. Особенно постарался американский кинематограф, сделав из него одноклеточного придурка. А ведь в средние века дьявол никогда не сходил до уровня человеческого. Он как бы всегда оставался неким напоминанием о возмездии за ублюдочный образ жизни. А герои, побеждающие различных там драконов, боролись вовсе не с Люцифером, а скорее с невежеством в образе змея, олицетворяющего человеческое уродство. Дьявол — это школьный учитель, страж порога. Он бдительно хранит вход в иную реальность, тщательно испытует отважных, жестоко расправляется с теми, кто не выдержал испытание, оказался слишком приземленным или робким. Это педагогика, жестокая, но необходимая. Вообще на сегодняшний день есть минимум три вида верующих в Люцифера: те, кто ему поклоняется, те, кто является игрушкой в его руках, и те, кто играет в него. Я скорее отношусь к последним, так как первых он ненавидит, над вторыми потешается, а третьим завидует. Так что я верю в необходимость жестоких уроков Академии имени Люцифера. А также в «равновесие и правду вопреки слову, отяжелевшему бременем священной лжи».
— Ты постишься?
— Нет.
— Не нуждаешься в душевном оздоровлении?
— Я много занимаюсь спортом, стараюсь правильно питаться, не пью, не курю, не принимаю наркотиков, регулярно занимаюсь сексом. И я думаю, что в моем теле дух намного здоровей, чем у тех занудливых ханжей-святош, вымаливающих у Господа прощение. И я нуждаюсь в метафизическом оздоровлении, только когда нахожусь в воспаленном духе. Иначе мне не следует заниматься искусством, а то стану как те скверные куклы без чувств и без мыслей.
— Ты атеист?
— Нет. Я верующий. Я верю в то, что человек произошел от обезьяны. И еще я верю в то, что существуют иные перспективы бытия и объективная реальность — это только эскиз к фантастической вселенной. И ни одна сила не заставит меня быть чьим-то рабом. А что до современных церквей, то от них меня тошнит. Чего не скажу о средневековых, наполненных инквизиторами, камерами пыток и мрачными химерами на башнях готических соборов.
— Как ты попал в Центр им. Мейерхольда?
— Просто предложили после того, как посмотрели кассету с «Ромео и Джульеттой». Но наш роман не случился. «Макбет» же не имел такой положительной критики, как то, что я делал, находясь в андеграунде. Эти писаки будто ждали, когда я вылезу из ямы, чтобы меня сожрать. Но, к счастью, они слишком тупы, чтобы понять вообще, о чем идет речь в моих спектаклях. Все, что они пишут, — это самолюбование. Тайны потусторонней перспективы для них закрыты. А руководство Центра им. Мейерхольда, как мне кажется, пошло у них на поводу. Вдруг все, что я делаю, оказалось им чуждо. Но мне нравится быть таким гонимым. Гонения лишь подтверждают то, что в этой стране я ушел намного дальше, чем все остальные. И подтверждением тому статья обо мне, например, в Германии. По их мнению, «Макбет» — это возрождение русского театрального искусства.
— А что тебя раздражает в театре сегодня?
— Антитеатр! Я имею в виду не тот варварский театр 60-х, каким был, например, Ливинг-театр, а современный, пошлый и фальшиво-сентиментальный, эстрадного толка, похожий на театр Петросяна и Задорного. Это здорово подкупило сегодняшнюю публику, ведь она давно мечтала сходить в театр эстрады, но ей было стыдно себе в этом признаться. И сегодня их дурной вкус оправдывают некоторые завоеватели «золотых масок».
— То, что ты говоришь, это ревность к успеху?
— Нет, это дешевый успех. Создать ажиотаж вокруг себя можно и при отсутствии актерского мастерства и таланта. Но у искусства очень сложный язык. И чтобы понять его, нужно приложить массу усилий. Это тяжелый труд, где сознание подвергается насилию. А под воздействием насилия — расширяется. Кстати, в этом заключается смысл термина «театр жестокости», придуманный Антоненом Арто.
— Ты много работаешь?
— Очень мало. Потому что ненавижу работать. Но иногда заставляют, чтобы еду покупать.
— Родственники заставляют?
— Нет, те, на кого я работаю. Из клуба «Свалка», например. Они мои друзья и часто помогают мне аппаратурой. Я не могу им отказать, когда просят поработать.
— И как ты подрабатываешь в «Свалке»?
— Ставлю шоу в стиле Петрушкиного театра, площадного зрелища. Сплошной мат, грубость, секс, избиение, насилие.
— Идешь на поводу у зрителя?
— Так это же работа. И мне смешно. Я просто делаю шоу, зарабатываю деньги. И заодно навожу шухер в клубной жизни. Кстати, публика хоть и тупая, но очень благодарная. Да и потом разные девчонки, поклонницы, которых мне, как симпатичному парню, всегда мало.
— В современном театре есть люди, которых ты уважаешь?
— Конечно, в Италии, например. Кармело Бене. Только он умер. Но зато остался Ромео Кастеллуччи. Правда, его спектаклей я не видел, но слышал от друзей, а им я верю. Кстати, его, как и меня, журналисты называют «enfant terrible».
— А в русском?
— Никого. Просто позорище.
— А Мамонов, например?
— Интересная фигура. Но только как музыкант. А его спектакли — они из 70-х. Ему не хватает цинизма в стиле Дэвида Линча. Кстати, загадка, как такие бредовые, с точки зрения обывателя, фильмы имеют популярность.
— Все-таки хочется популярности?
— Я борюсь с этим. Хотение мешает качеству. А популярность нет, судя по Линчу.
— Ты любишь деньги?
— Очень. Но ради того, чтобы спать с долларами, я не брошу снимать мое кино. Деньги — мощная сила, но они не испортят доброго человека.
| | Владимир Епифанцев. Кадр из фильма «Маяковский» |
— Ты добрый?
— Я — воплощение добра. Потому что добро — это воля первым ступить за запретную черту и сказать «да» вселенскому ужасу. И тогда тебе откроется мир традиций, мир совершенно позитивный, утвердительный, солнечный. Но так как современный мир — полная противоположность миру традиций, то в отношении него я выступаю как тотальный разрушитель. Но без разрушения не было бы античной культуры, а без варваров и вандалов великого готического стиля. Разрушение — способ познания мира.
— Это эпатаж?
— Нет, просто в тот момент, когда я осознал себя живым, я ощутил инстинкт делать все наоборот. Конечно, всегда есть возможность совершить ошибку, но, делая не так как все, ты ошибаешься реже.
— Кому-нибудь от твоих откровений стало лучше?
— Это не важно. Кому-то лучше, у кого-то энурез начнется. Важно понять, что мир имеет эпическое начало, где искусство ведет кровавую битву с хищником по имени Время, в котором творец способен обрести бессмертие и где физические мучения теряют значение и обретают эстетический смысл.
Без комментариев
Ольга Коршакова
|
