| |
| Алена Карась |
| Русская «Догма» |
| | «Пластилин». Центр драматургии и режиссуры. Постановка Кирилла Серебренникова. Максим — Андрей Кузичев |
Эра «Пластилина» началась задолго до «Пластилина». Ничем особенным не отличаясь от Коляды, текст юного Василия Сигарева нес в себе одно весьма значительное усовершенствование — рассказывал о детях улицы языком улицы. Собственно, этот язык и стал необходимым и достаточным условием, чтобы прославить автора не только в своей стране, но и в Великобритании. Было, впрочем, и еще кое-что, сделавшее текст актуальным: в нем просвечивала сказка с моралью — желание выкрикнуть, что мир несовершенен, что он губит детские души, что в нем все устроено цинично и подло и что, стало быть, его надо менять. Этот детский анархический взрыв, эта передозировка субъективного экстракта и стала чем-то особо притягательным для молодого театра, давно мечтавшего заговорить на своем, особом языке. Тысячу раз прав Анатолий Васильев, когда на Всероссийской режиссерской конференции говорил о диктате текста в сегодняшнем театре, о том непомерном значении, которое он обрел в культуре, уже более века ориентированной на подтексты и скрытые коды. Власть литературного текста становится, на его взгляд, тотальной, вытесняя изысканное и утонченное искусство текста сценического.
Потребность в новых текстах, которая обнаружилась так неожиданно, после двух десятилетий почти полного равнодушия, выросла, кажется, из растерянности перед новой реальностью. Актерам захотелось говорить на языке улицы. Языком улицы, новым языком, разговаривают дети — стало быть, новая драма — это, прежде всего, инфантильная, подростковая драма, в центре которой то, что отличает поколение детей от поколения их родителей.
Трудно сказать, насколько это интернациональное явление. Занесено оно было к нам из Великобритании, где лондонский театр «Royal Court» стал инициировать создание социально-подростковых пьес, и вскоре не только Лондон, но и Берлин, Париж и Варшава оказались наводнены пьесами Равенхилла. К ним присоединились сначала немец Мариенбург, а затем россиянин Сигарев. И вот — новое евангелие готово: его канонический свод составили «Shopping & Fucking», «Огнеликий» и «Пластилин», введенный в мировой контекст благодаря награде лондонского журнала.
Юное существо, входящее во взрослый мир, — эта коллизия присутствует во всей «новой драме», начиная с историй Гришковца. Братья Пресняковы — екатеринбургские эрудиты, филологи и университетские преподаватели, явно пережившие влияние Хармса, пытаются сочетать свою эрудицию с новой «дикостью», с жестокими и страшными знаками времени. Им, так же как и Сигареву, нравится говорить на нежном и грубом языке улицы, подслушивать ее разговоры в метро, виртуальных чатах, кафе, тюрьме. Приносить этот нетеатр в театр. И наоборот. Естественная среда для новой драмы — какое-нибудь клубное пространство: «Кислород» Ивана Вырыпаева, «Глаз» Максима Курочкина, «Дредноуты» Гришковца легко существуют в новых московских, питерских, новосибирских клубах.
Одна из любимых тем сегодняшнего театра — немотивированное преступление. Западная реальность 20-летней давности, с которой связан Кольтес (любопытно, что именно сейчас его «Роберто Зукко» поставили у нас сразу Олег Рыбкин и Василий Сенин), стала реальностью российской, пришла к нам. Братья Пресняковы прочитали на фестивале «Новая драма» глубоко поразившие всех фрагменты еще не написанной пьесы: героем ее является мальчик, зарабатывающий на жизнь, работая «жертвой» в следственных экспериментах. Играет роли убитых, потерпевших. Реальность сгущена так, что превращается в поэзию. Как у бедной самоубийцы — молодого британского драматурга Сары Кейн. Поэзия смерти, самоубийства. «Но у тебя СПИД, и значит, мы умрем». Они пишут про смерть, смерть дает им сильный допинг в переживании жизни. Как будто без игры в смерть они не могут вполне осознать жизнь. Новая драма — это территория новой брутальности, естественности, территория русской «Догмы».
Возможно, поколение появляется тогда, когда в культуре назревает и прорывается противопоставление миров — старого и юного, когда разрыв между отцами и детьми становится не просто вызывающим — непреодолимым. Вот именно этот сюжет как-то настоятельно созрел на наших глазах за последние три года. Для этого поколения социальное важнее, чем художественное и философское. Так долго пренебрегаемая театром «реальность» вступила на его территорию со всеми своими темами. Особенно это заметно в движении «документальной драмы», тоже завезенном из Великобритании. Пьеса заключенной женской колонии строгого режима «Мой голубой друг», «Преступления страсти», политкорректная документальная драма «Гей», основанная на переписке гомосексуалистов в интернете, война, госпитали, первый сексуальный опыт — все это сюжеты, которые разыгрывались и разыгрываются на новой площадке Театра.doc, ставшей самой большой театральной «модой» прошлого сезона и этаким котлом, в котором варятся сюжеты для настоящей драматургии. Все ходят туда смотреть на «жизнь».
Сможет ли «новая драма» обрести дыхание больших сюжетов и большой литературы? Выйдет ли она из этого полуинфантильного, маргинального существования? Выйдут ли из-под пера тех, кто начинает сегодня сочинять на бумаге свой театр, страстные, исполненные уникальной внутренней поэзии и особой красоты, новые роли для актеров, новые миры для режиссерских фантазий, новые большие сюжеты о любви и смерти, о страхе и трепете, о войне и мире? Или ей суждено пережить лишь короткий миг славы и умереть, когда заколдованная публика подавится наконец «правдой жизни» и вновь захочет вернуться в спасительное лоно драматической фантазии и игры?
|
| |
